für Vins Знаешь, друг, иногда мне кажется, что писатель, в тяжелой агонии помирающий в моей душе, эволюционировал. Он теперь какой-то более ответственный: он думает о том, что пишет. Он теперь уже не тот юный автор рассказиков-зарисовок и писем в никуда. Он, вроде как, серьёзен. Рассказы пишет, длинные такие, с сюжетом даже. Это удивляет меня, но несильно. Потому что удивить меня сильно, наверное, трудно. И как бы то ни было, я пишу тебе письмо. Потому что ты любишь письма, безумно любишь. А я люблю тебя. Это объединяет во мне и писателя, и раздолбая, и обладателя отличного аттестата, и вечного похуиста. Я боюсь того, что станет с нами. Я боюсь оставлять тебя и оставаться без тебя. Я не хочу быть банальным, но по-другому не могу. Этот страх душит во мне аристократического выпендрёжника, приправляющего свою речь меткими словечками и искрометным юмором. Этот страх убивает даже вечно несчастного и пронзительного юношу, который писал те зарисовки. День окончен и мы со страхом остались одни. Он улыбается мне своей приветливой улыбкой, демонстрируя мне ряд длинных и острых зубов безупречно-грязного цвета. Каждый зуб его истекает своим особенным видом яда. И я знаком с каждым из них. Я безнадежный рыцарь без страха и упрёка, я смотрю ему в глаза давно уже зная, что мне никуда не деться. Он настигнет меня, кем бы я ни был. Мне от него не спрятаться даже внутри себя. А это надежное место. Стоило только заблудиться в очередном туго закрученном лабиринте мыслей, и страх терялся сам. Но этот страх в сотни раз больше бесконечной вселенной, которая уютно помещается в костюме из моих рёбер, он нависает над ней и видит абсолютно всё. Он догоняет меня снова и снова, куда бы я не швырял себя. Я улыбаюсь ему и склоняю голову. Я вижу тебя и не бегу. Вот он я, весь, в полном комплекте. И весь, не поверишь, твой. Наслаждайся, страх.
Но сегодня особый день. Сегодня день Винса. В день Винса все страхи бегут, гневно сжав свои гнилые зубы. Сегодня время быть счастливым. И знаешь, я, правда, был счастлив. Моё счастье было больше чем тысяча Вселенных и в миллионы раз прекрасней. Я бы хотел сфотографировать каждую секунду этого дня и развесить эти фотографии по своей квартире, чтобы жить окруженным счастьем. И никогда не покидать этот дивный мир, где гнилозубый криво растянутый рот моего страха не имеет никакой власти.
Нам почему-то хочется сохранить нас. В память о прекрасной эпохе, наверное. Этот приятный пафос, единственный, что я принимаю. Мы сохранены друг у друга в дневниках и записках, в тетрадках, фенечках, маркерах, аудиозаписях, телефонах, книгах, мангах; мы сохранены на флэшках, фотографиях и в памяти. Но ещё я хочу, чтобы моё фото стояло у тебя на книжной полке.
читать дальшеЯ всегда любил писать тебе письма. От руки, своим худым и неровным почерком. А в школе меня частенько заставляли подписывать открытки и грамоты. Говорили, почерк красивый. А он кривой. Но это неважно. Важно то, что ты можешь разобрать слова. И даже иногда отвечаешь. Уверен, ты делаешь это так, чтобы твой парень этого не заметил. И куришь свой "Кент" тоже, думаю, украдкой. И веришь в то, что любишь и любима. Ну да, так оно и есть, я не сомневаюсь. Нет, это совсем не сарказм, дорогая. Я рад за тебя. Но курить могла бы и бросить, раз такое дело. Нет, я не упрекаю. И вообще, давай не будем об этом. Я ведь совсем не это хотел сказать. Знаешь, ты иногда бываешь жестокой. Но, наверное, это вынуждено. Я говорил, что мне бы немного свободы. Потому что ты - в каждом слове, звуке, воздухе, в моей черепной коробке. И тебе там было тесно, однозначно. И ты подарила мне эту свободу. Да не поскупилась, её действительно много. Так много, что я ею захлёбываюсь. А теперь тебя стало ещё больше - ты заполонила собою улицы, лица и голоса прохожих, ты чувствуешься в ароматах кофе во всех кафешках, звучишь в стуке дождя по крышам и асфальту. Ты глубоко под кожей, в крови, в нервных окончаниях. Ты где-то между седьмым и восьмым ребром, отдаешься болью. В последнее время моя любовь к тебе стала уж совсем безумной. Нет, серьёзно, это край и предел. И я принял одно решение. Я решил не писать тебе больше. Потому что хватит. У меня ведь есть моя свобода. И я чертовски ей рад. Ведь когда-нибудь это безумие закончится. Не пулей в висок, не полетом с крыши - спокойствием. Равнодушием. И я с нетерпением жду этого момента. И чтобы он поскорее наступил я перестаю тебе писать. Потому, что ситуация слишком драматична, чтобы ею упиваться. Потому что я люблю слишком сильно, чтобы пожелать счастья напоследок, и тоскливо улыбаться, вспоминая. Мне и вспоминать не надо. Ведь ты везде - на улицах и в кафешках, помнишь? А улыбаться.. У меня зубы сжимает от вспышек боли между седьмым и восьмым ребром. Поэтому, я боюсь, выйдет жуткая гримаса. А нужна нежная и добрая улыбка. А знаешь, твой "Кент" не так уж и плох. Только заканчивается быстро. Но тут дело не в марке, а в моей скорости. В количестве окурков в банке из под растворимого "Нескафэ". Гадость редкостная, кстати. Когда-нибудь я перестану пить кофе в дешёвых кафешках и покупать растворимый. Я куплю Арабику в зёрнах. Да, именно её. И буду каждое утро сначала молоть, а потом варить кофе. И обязательно в турке. Стоя перед плитой рядом с окном, сонный и недовольный звонком будильника, затягиваясь сигаретами. Твоими любимыми. А пока я выливаю в раковину остатки той гадости, что так часто рекламируют по телеку, выкуриваю до фильтра полпачки "Кента" и.. прекращаю тебе писать. С этих пор - ни одного письма. Нет, конечно же это не значит, что я тебя забуду.Уверен, я буду ещё очень и очень долго тебя помнить. Потому что ты болишь где-то между седьмым и восьмым ребром. Прощай.
Текст был написан по просьбе Марка. Для видео, которое они сняли. Хорошее видео. Вдохновило. Оно, возможно, будет прикреплено к записи. Если мне будет не лень.И если авторы не будут против.
читать дальшеКогда-то я слышал, что руки - это такое же зеркало души, как и глаза. Это казалось мне глупостью. Ну что могут выразить руки? Они же.. просто часть тела. Служат для работы, или что-то там ещё такое... Самым важным я считал глаза. И всегда обращал внимание только на них: взгляд, разрез, движения век. По глазам я мог узнать о человеке почти всё. Помнится, я ужасно гордился этим своим умением. Насколько же я был глуп... Пока не встретил этого парня. Так случилось, что его глаза никогда ничего не выражали. Они вообще ничего не видели. И я чувствовал себя неловко рядом с ним. По его голосу трудно было понять, серьёзны ли его слова, или это снова сарказм. Чаще всего, конечно, это был сарказм. Он был каким-то.. едким. Как дым. Он словно проникал всюду: в мысли, в душу; щипал глаза, заставляя морщиться. Но в то же время, среди промозглости, сырости и серости, меня окружавшей, он был теплым. Он был единственным ярким цветом. Немыслимо ярко-черным цветом. Какое-то время, я по привычке пытался посмотреть ему в глаза. Потом старался сфокусировать свое внимание на губах. Но ничего не получалось. Я не чувствовал контакта с ним. И тогда я заметил, что когда он увлекается какой-то темой, он начинает жестикулировать. Причем его жесты - не набор стандартных общепринятых. И не язык глухонемых. Его жесты.. это нечто отдельное. Это нечто совершенное. Движения его пальце, переходили из одного в другое. Иногда плавно, словно капля воды перетекает и сливается с другой, а иногда резко, словно из земли вырывается язык пламени. Всё это сливалось в единую мелодию. Мелодия эта была.. разной. У неё был общий фон, но она, подобно движениям его рук, менялась из плавных переходов в резкие вспышки. И эту мелодию я запомнил на всю жизнь. Мне даже сейчас видятся его тонкие пальцы с чуть длинноватыми ногтями, ладони исчерченные линиями жизни, судьбы, как там это у хиромантов называется. И эти линии до странного четко выделялись на его бледных узких ладонях. Контуры его пальцев тоже был такими. Точно и тонко очерченными. Его жесты идеально подходили под то, что он говорил. Они подчеркивали те или иные его слова, придавали им оттенки, создавали совершенно новое их звучание. Я смотрел на его руки, слушал его речь, и его слова казались мне не просто монологом, а каким-то новым искусством. Этаким маленьким театром, где каждое слово - живет. Ярко вспыхивает и быстро сгорает, или медленно и равномерно движется, постепенно становясь другой жизнью. В какой-то момент я стал замечать в его речи некую изломанность. Он говорил тихо хрипло и медленно, а потом его голос вдруг становился громким и каким-то.. ломким. Как та игла, в которой заключалась жизнь кощея. Кажется довольно доброму молодцу взять её в руки, и всё - она звонко сломается. Мне даже показалось, что его пальцы стали тоньше, а округлые косточки суставов начали заметно выпирать. Его руки двигались беспокойней. И мелодия его речи становилась резче и оттого ещё пронзительней. Казалось, она прошивала все кости, все нервы, все клетки. А каждая жизнь в его безумном театре напоминала агонию. Это было жутко. Это было завораживающим. Это было страшно до мурашек по коже. А потом этот парень умер. И меня с тех пор больше не привлекало искусство.